В Нефть, на монтаж киберов, вылетела другая бригада. Та, в которой Женька. А нам дали отдых. И поэтому мы идем домой прямиком – даже не залетая в Нефть.

Удивительно быстро проносимся мы над Плато Ветров, перемахиваем похожий на женскую туфельку длинный и узкий морской залив, который отделяет Плато от полосы болот, и даже не успеваем толком разглядеть эти болота, опоясавшие нагорье с юга. Лишь над лесами наш полет замедляется. Потому что дующий с Плато ветер уходит здесь в сторону, на юго-восток.

А мы летим на юг уже спокойно, в полосе, защищенной от северных ветров горами.

Нескончаемые леса тянутся внизу. Удивительный, прекрасный материк выбрали для жизни наши старожилы!

Эта земля кажется специально созданной для того, чтобы люди на ней были счастливы.

Но счастливы ли они?

Разве можно быть счастливым, когда над каждым висит угроза убийства? Когда боишься за близких? Когда все время приходится оглядываться, осторожничать...

Конечно, мы могли бы очень просто обезопасить себя.

Но для этого нам самим надо было бы стать убийцами.

И, значит, обезопасить себя мы не можем.

Как-то там мама? Как Бирута? Только два раза мы и поговорили с ней по радио – коротко, торопливо. И как я погляжу ей в глаза? Ведь я виноват перед нею.

Конечно, я не ангел с крылышками. Как и все. Жить среди ангелов было бы, наверно, до тошноты противно и скучно. Так же противно и скучно, как и среди ханжей. Конечно, я имею право на ошибки. Как все. Но была ли это ошибка?

Какие-то минуты мне было удивительно хорошо с Сумико. Если бы не было этих минут – наверно, я обокрал бы себя. И ее. И мучился бы теперь не меньше.

Может, просто не надо копаться в себе? Было – не вернешь. И если было хорошо – значит, было нужно.

И надо не обидеть Бируту. Ничем. Потому что дороже ее и нужнее все равно никого для меня нет. И не будет. Никогда еще не чувствовал этого так остро.

...Мы летим молча. Устали до предела. Грицько за эти дни осунулся, потемнел, даже постарел. На лбу у него легла глубокая складка. Резко обозначились очень ранние залысины. И темные глаза, еще недавно веселые и любопытные, сейчас придавлены веками и смотрят холодно, устало.

Джим изменился меньше. Только заметно похудел и совсем перестал улыбаться. А разговорчивым он и раньше не был. Темное лицо его сейчас так же невозмутимо и непроницаемо, как всегда. Не умею еще я читать мысли и чувства на таких лицах. Не научился.

На крыше Города нас встречают жены. Еще с высоты вижу три тоненькие фигурки возле барьера посадочной площадки.

Только три!

Где-то внизу, под нами, мечется Мария Челидзе. Может, кусает подушку, чтобы заглушить рыдания.

Нам еще предстоит увидеть ее.

Когда затихают винты, Бирута уже бежит ко мне по блестящему серому настилу крыши, и длинные золотистые волосы Бируты развеваются на ветру, и в глазах ее почему-то слезы – крупные, блестящие капли.

Она целует меня и гладит холодными пальцами мое лицо, волосы, как бы ощупывает – жив ли? цел ли? И плачет, и горько улыбается сквозь слезы, и наконец говорит:

– У тебя седые виски, Сашка! У тебя все виски серые!

– Чепуха какая! – Я пытаюсь ее успокоить, поворачиваю ее к спуску в лифт. – Пойдем, Рут!

Она, вздрагивая, всхлипывает у меня под рукой и вдруг тихо, отчетливо произносит:

– Ольги нет! Ольгу убили!

Я не хочу этому верить, останавливаюсь и растерянно, глупо спрашиваю:

– Как... убили? Когда?

– Еще три дня назад. Вам не сообщали... Тушин не велел.

Я стою на крыше, нелепо развернув руки, и, все еще не понимая, не веря, гляжу на Бируту.

И она, как ребенка, обнимает меня и уводит в лифт.

15. Можно ли было спасти Ольгу?

В тот же вечер Бирута рассказывает мне, как все произошло. Она была в лесу – вместе с Ольгой, Маратом, Женькой и Розитой. Она все видела. И в нее тоже стреляли – просто не попали. Стрела просвистела возле уха.

По существу, они даже не были в лесу. Бродили по опушке, возле самого Города, где уже давно не появлялись дикие охотники. Опушка считалась безопасной. Сюда даже с детьми ходили. В ста метрах от нее было проложено по лесу кольцо электромагнитной защиты. И никто ее не выключал – это потом выяснили. Просто в ней есть “окна” – на дорогах. И, видно, ра уже догадались, где можно обойти невидимую стенку.

Тот день был солнечным, теплым, прозрачным и ласковым. Потому-то и потянуло в лес. Как на Земле, в сентябрьское вёдро, летали по воздуху паутинки. Как в обычном земном лесу, пели птицы и шелестели листья. И только за деревьями прятались зеленокожие люди с отравленными стрелами.

Женька первый увидел туземца, стреляющего в Ольгу. И даже успел усыпить его слипом. Туземец упал сразу после выстрела. Но стрела уже ушла – отравленная, метко нацеленная стрела, которая попадает в глаз и мгновенно парализует мозг.

Наверно, Женьке надо было выхватить из-за пояса не слип, а пистолет. Наверно, надо было стрелять. И тогда удалось бы опередить выстрел охотника.

Бирута заметила этого коренастого ра вслед за Женькой. Она посмотрела туда, куда Женька молча навел слип. И, увидев, тут же выхватила пистолет из-за пояса.

Но было уже поздно. Распрямился лук. Упала Ольга. Свалился на землю усыпленный Женькиным лучом туземец.

И все за какую-то секунду. И только саму Бируту спасло это резкое движение – нацеленная в нее другим охотником стрела просвистела мимо.

Конечно, сейчас трудно сказать что-либо точно. Но Бируте кажется, что Ольгу можно было спасти. Если бы Женька, увидевший охотника первым, стрелял.

Однако тогда Женька должен был бы уйти в “боги”!

Не в этом ли причина?

И ведь как обычно у Женьки – ничего не докажешь! Любые обвинения он может спокойно, с достоинством назвать клеветой. Не успел спасти – разве это преступление?

– Ты рассказала кому-нибудь? – спрашиваю я Бируту. Она мотает головой.

– Нет. Зачем? Все поняли. Даже Розита. Она на него так посмотрела. Не знаю, как после этого взгляда можно жить вместе... Зачем только мы тогда проголосовали за этот закон?!.

Неужели Бирута права? Неужели тогда, на нашем долгом собрании, правы были Бруно и Изольда, которые голосовали против?

Видно, что-то не так с этим законом... Если закон может толкнуть на подлость, на предательство – значит, он не продуман.

Может, мы поспешили с ним?

Но ведь мы же хотели сделать лучше! Ведь это благородный закон! Хотя и жестокий. К нам самим жестокий.

Как все перепутано оказалось в жизни!

И ведь теперь никуда не денешься. Закон надо соблюдать. Его принять легко. А отменить – трудно.

Каким коварным оказывается то, что исходит от Женьки! Даже вроде бы самые благородные идеи...

Мы сидим с Бирутой на узеньких койках в нашем “пенале” на “Рите-3”. Здесь как-то неуютно сейчас, как-то пустовато, хотя все на месте. Пахнет нежилым – Бирута не была здесь с тех пор, как я улетел в Нефть. Ночевала то у Амировых, то в школе.

– Знаешь, Амировы что-то предчувствовали, – говорит Бирута, и полные губы ее вздрагивают. – Они были какие-то очень напряженные. И так стремились друг к другу – будто перед концом. Я поэтому и оставалась иногда ночевать в школе. Не хотелось их стеснять.

– Помнишь, Рут, тогда, на корабле, они попросили лишние сутки?

– Помню, конечно.

– Может, это тоже было предчувствие?

У Бируты снова горько вздрагивают полные губы.

– Может... Не знаю... Я когда-то читала: предчувствия – от тонкой организации. Вот у нас с тобой не будет. Мы не так устроены. Мы грубее.

– С чего это ты, Рут?

– Плохо, Саш. Мне без тебя очень плохо.

Но и со мной, я вижу, ей сегодня не сладко. Мы и одни, и не одни. Нас угнетает глухая, нежилая тишина корабля. И еще, кажется, нам мешает далекая, безмолвная Сумико с узкими, загадочными, черными, как Бесконечность, глазами.

16. Где же истина!

Марата – не узнать. Он словно втрое старше, чем на самом деле. Темные глаза его глубоко запали и глядят из-под век напряженно, не мигая, почти затравленно. От носа к краям губ протянулись резкие косые штрихи горьких складок. И скулы обтянуты. И нос какой-то необычно острый, выпирающий вперед. И виски запыленные. Вернее, это вначале они показались мне запыленными. Потом я разглядел, что они седые.